soboleva_t

Еще один пост на сегодня -- и всё.

Начало 90-х. Вечер трудного дня: я на фотокухне в редакции нашей молодежки, на белом поролоне -- неизменном фоне большинства фотосессий.

( По-моему, лучшие снимки получаются тогда, когда уже нет сил позировать )

ЗЫ. Я же тебе говорила, что фотографии не горят, Marat. :)

наводнению

пожару

похолоданию

тупым шуткам

Я выбрала последнее: "Вырубить бы, -- говорю, -- эту черемуху к чертовой матери! Каждый год одно и то же". На что немедленно откликнулась одна наша матерая журналистка:

-- Таня, разве вы не знаете, что черемуха тут ни при чем?

Кажется, именно эта дама поправила меня в свое время, когда я процитировала: "Некоторые хочут свою образованность показать..." Да-да, так и поправила:

-- Не хочут, а хотят!

Вспомнилось вдогонку предыдущему посту.

Несколько лет назад я работала редактором газеты, которую выпускала одна крупная торговая сеть. Существование газетной редакции в чужеродной структуре – само по себе интересное явление, но сейчас не об этом. Разместили нас в угловом кабинете, где даже летом было холодно, а зимой и вовсе стены промерзали насквозь (зимы-то стояли – не чета нынешней!).

А вот обогревателей нам, как и некоторым прочим подразделениям, не досталось. Мало того: заместитель гендира, который этими обогревателями распоряжался, объявил, что их нет и не будет, разве что кто-нибудь извернется и напишет ему заявку в стихотворной форме (видать, полагал, что отбрил тем самым всех соискателей). Хы! Разве ж я могла позволить, чтобы мои сотрудницы змерзли, як Маугли?

( Текст заявки: )

Никто так не любит двусмысленных и неблагозвучных словосочетаний, как некоторые знакомые мне филологи (по-моему, они их даже коллекционируют). Вот вам несколько историй на эту тему.

***
Летняя сессия. Жара. Все окна нараспашку. Третьекурсник заходит на кафедру, невольно устраивая сквозняк, как в фильме «Весна на Заречной улице»: в воздух взвивается стая каких-то бланков. По закону жанра, студент поднимает один из них и читает вслух:

– «Опись дела».
– Ты чего материшься? – строго спрашивает старичок-профессор. А через пару минут уже бодро скачет по коридору, хватая коллег за рукава и показывая им сей непристойный бланк.

***
На кафедре филологии нашего университета работала замечательная преподавательница Мария Эдуардовна Рут. В коллекцию студиозусов вошла фраза:

– Где Иванов и Петров?
– Они там с Рут в коридоре.

***
Диалог преподавателя техгаза с опоздавшим на лекцию студентом:

– Вы почему так поздно явились?
– Понимаете, я вчера лег около двух…
– В следующий раз ложитесь около одной!

***
Не совсем в тему, но... Самый короткий ответ на экзамене по зарубежной литературе. Вопрос: «Творчество Рембо».

– Рéмбо… – начинает студент.
– Вон!!!

***
А еще вспомнилось, как наши корректоры веселились над газетным заголовком «Лев и бал бабочек» (заметка о детском маскараде). К сожалению, заголовок «Мэр и бал учителей» впоследствии не прошел. Хотя орфоэпически он весьма точно отражал истинное положение дел в сфере муниципальных образовательных учреждений.

Настоящие корректоры, друзья мои, на дороге не валяются. Выпускницы не-скажу-чего, которые задают вопросы типа: «У вас тут написано «парапсихологи»... Вы, наверное, имели в виду пару психологов?» никакого отношения к этому цеху не имеют.

Я говорю о корректорах с большой буквы «К».

Настоящий корректор – дотошен и любопытен. :) Он обладает энциклопедическими знаниями, ревниво следит за малейшими колебаниями норм СРЛЯ, знает «Справочник трудностей…» Розенталя как «Отче наш» и при этом никогда не стыдится проверить себя по словарям, коих у него в избытке.

Настоящий корректор – это боец того «невидимого фронта», который в равной степени защищает ленивого, замученного, пьяного, усталого или лоханувшегося журналиста (а частенько – и главреда) от позора. В то же время сам корректор не имеет права на расслабленность, переутомление или головную боль. (А корректоры старой школы еще помнят, как за пропущенную ошибку сажали, ссылали или, в лучшем случае, выгоняли с работы).

Беда подкралась к ним незаметно – вместе со всеобщей компьютеризацией, которая, по идее, должна была довести процесс выпуска газеты до совершенства. На деле же она превратила этот процесс в потогонную систему: всё – с колёс, ура, вперед и гони гусей.

Глава издательского холдинга, не имеющий никакого отношения к журналистике, вызывал корректоров на ковер и делал им внушения за то, что они… медленно читают. Он упорно и целенаправленно добивался того, чтобы корректорская правка была сокращена до минимума.

…Для начала из заголовков напрочь исчезла буква «Ё». Потом были забыты правила переносов суффиксов и префиксов (не говоря уже о переносах, ведущих к неблагозвучию, например: «во время фе-вральского заседания», «ко-манда» и «манда-рины»). А в довершение «ереси» висячие строки начали нагло помахивать своим коротким хвостом…

А потом старые корректоры начали уходить. Лучшие. Таких больше не делают…

...А в другой раз верстальщикам срочно понадобилось фото сороки. Не нашли. Поэтому сороку «сделали» из синицы: размывая и камуфлируя изображение монстра веточками и листочками. Генная инженерия отдыхает! :)

(Правда, потом еще несколько дней вся редакция тряслась от мысли, что позвонит какой-нибудь профессор орнитологии и потребует опровержения).

Хотела выложить эту историю кусками, чтобы не надо было лезть под кат, ну да ладно, ловите:

1. «Ведь я институтка, я дочь камергера…»

Вообще-то я сама напросилась в ту командировку на свиноферму. Во-первых, у меня там работала одноклассница Ленка и мне хотелось ее повидать, во-вторых, это освобождало меня от освещения ненавистных отчетно-выборных собраний в городе (какой дурак добровольно поедет в село?), а в-третьих, мне было просто интересно понять, как такой человек, как Ленка, может работать на свиноферме.

В школе Ленка была типичной институтской барышней. Модная в то время шапочка-«таблетка» и повязанный сверху шарф-«паутинка» шли ей необыкновенно!.. Училась она, что называется, «выше среднего», хорошо рисовала и с отличием окончила музыкальную школу. Поэтому ее выбор – сельскохозинститут, зоотехника – был для меня полной неожиданностью. Да, в школьные годы она с ума сходила по кошкам и лошадям, но… не до такой же степени! Оказалось – до такой.

И вот я приехала к ней в совхоз, где она в свои 23 года была уже весьма уважаемым человеком: главный зоотехник, величают по имени-отчеству, отдельная квартира в каменном доме… Если честно, то я боялась, что увижу замкнутую унылую девицу, которая поняла свою ошибку и мечтает сбежать к… ну, в общем, куда-нибудь сбежать. Ничего подобного! Ленка была полна энергии и совершенно непоказной жизнерадостности. Часов до двух ночи мы топили печку (дело было ранней зимой), что-то готовили, тихонько попивали сладкую домашнюю наливку и болтали без умолку, вспоминая наши школьные годы.

2. «Снимите это немедленно!»

Утром я проснулась от того, что кто-то громко произнес мою фамилию: «…читайте в статье Татьяны Соболевой». Оказалось, что областное радио транслировало в это время обзор местной печати. Не могу сказать, что подобное пробуждение было самым приятным в моей жизни: уж больно напоминало окрик классной руководительницы. :) Впрочем, Ленка уже давно хлопотала на кухне – готовила нам завтрак. На часах было 6.15.

После завтрака Ленка скептически оглядела мое старенькое пальтишко (она еще до командировки предупредила меня по телефону, что одевать нужно «то, что не жалко выбросить») и объявила:

– Не пойдет!.. Ладно, на ферме мы тебе что-нибудь подберем.

В результате мне подобрали: ватник, штаны, валенки и старый шерстяной платок. Варежки я оставила свои (прошу запомнить!). И – началось…

3. Поросята с кашей

На свиноферме было три главных корпуса для животных, которых откармливали на убой. Вообще-то под глаголом «откармливать» я до этого подразумевала иные условия ухода и содержания. Мне почему-то представлялся обжора-монах из «Легенды об Уленшпигеле», которого круглые сутки потчевали различными деликатесами (типа фуа-гра) до тех пор, пока он не окочурился не перевесил Ламме Гудзака.

Короче, к советским свиньям весь этот эпизод не имел ровно никакого отношения! Первым делом меня подкосил крепкий нашатырный дух (сиречь – аммиачный). То есть, вдохнуть-то я вдохнула, но выдохнуть уже не могла. Нос моментально заложило. Из вытаращенных глаз текли слезы.

– Это ничего! – подбодрила меня Ленка. – К третьему корпусу уже «принюхаешься».

Я ей поверила и начала строчить в свой репортерский блокнот Ленкины комментарии.

-– Вот видишь эту длинную трубу? По ней поступает вода. А по этому лотку – еда.

(Так себе «лоток», между нами говоря. Эмалированный арык длиной в несколько сотен метров!).

– А вот в этих котлах готовится корм…

Котел зловеще шипел и шкворчал.

– Плохо то, что корм поступает в лоток сразу же после приготовления…

Это я уже и сама поняла. Потому что резвый худой поросенок при звуке заветного «розлива» немедленно вскочил всеми четырьмя копытцами в лоток (взрослым свиньям это было не под силу) и тут же был ошпарен кипящей кашей. С диким визгом он ринулся в родное стадо, но не нашел там ни поддержки, ни сочувствия.

4. Свинская жизнь

Невзирая не Ленкины обещанья, в третьем свином бараке корпусе мне легче не стало. Нет, меня уже не тошнило и не мутило от аммиака – просто вышибало нафиг из реальности. А так – ничего.:)

Тут Ленка раскололась:

– Вообще-то даже самые опытные свинарки привыкнуть не могут… У них по несколько раз в день кровь носом идет… (Спасибо, Лена, утешила!).

Зато глаза, кажется, попривыкли. Я сумела-таки разглядеть, что корпус поделен на правый и левый ряды, каждый ряд – на секции, в которых свиньи всех полов и возрастов кишмя кишат. В тесноте и в обиде. Серые, лопоухие, как слоны… Тут же едят, тут же гадят, тут же трахаются, как… ну да, как свиньи. Ведь это животные «второго сорта», на убой. Их не жалко. «Первосортные» – те отдельно содержатся – порода! Производители, другим словом.

Так выяснилось, что для первого сорта есть другие корпуса. Отдельно – для хряков, отдельно – для свиноматок с поросятами.

Корпус для хряков – ничего особенного. Чуть больше свежего воздуха, чуть меньше самцов на один кв.метр секции.

Корпус для свиноматок – это иллюстрация к советскому фильму «Свинарка и пастух». С одной лишь разницей: секция поменьше и поросят побольше. В клетке-секции тесно, а свинья – она большая вообще-то. Две трети секции точно занимает. И тут… Пока я соображала кто это так отчаянно визжит и матерится, Ленка уже по-ковбойски перемахнула через загородку первой секции и схватила развалившуюся матку за хвост. Свинья с видимой неохотой приподняла свою тушу, высвободив тем самым полузадушенного и пронзительно визжавшего поросенка. А мат-перемат, как выяснилось, исходил от Ленки.

5. Упражнения на бревне

А еще на свиноферме был корпус для свинских свиданий. Хотя «свидания» – это громко сказано, т.к. первосортные свиноматки подлежали исключительно искусственному оплодотворению. Так что правильнее было бы назвать этот корпус «банком спермы», а на свиноферме он именовался еще короче: «раболатория».

Вот где было по-настоящему тепло и светло («и мухи не кусали»)! В «предбаннике» я переоблачилась в белый халат и бахилы. Следующим отделением корпуса была душевая – но не для людей, а для породистых хряков-производителей. Белый кафель, фото обнаженных свинок приятный душ… Здесь же, на кафельном подиуме возвышался деревянный идол: грубо и примитивно, но вполне узнаваемо сработанная Свинья, выполненная в натуральную величину и ширину. Праматерь всех свиней. Тотем своего рода.

Идолица была отполирована до благородного блеска (такой блеск бывает у деревянных перил в госучреждениях).

За душевой оказалась еще одна комната, где, собственно, и располагалась «раболатория». Седенькая лаборантша страшно обрадовалась нашему визиту и с удовольствием ответила на все мои нескромные вопросы. Посвятила, так сказать, в тайну бытия. :)

Не знаю, интересно ли это кому-нибудь, но на всякий случай рассказываю, как происходит процесс изъятия спермы у хряков. Сначала производителя моют под теплым душем (опытные самцы уже знают, ЧТО за этим последует, поэтому душ принимают с большим удовольствием). Далее хряк взгромождается на деревянную идолицу, в паху которой находится пробирка для приема спермы, и… делает свое мужское дело.

Сам процесс мне наблюдать не довелось (да, между нами-то говоря, не очень-то и хотелось), но зато я собственным вооруженным глазом видела свинские сперматозоиды. Если честно – то меня постигло некоторое разочарование, т.к. я была уверена, что увижу под микроскопом тех самых хвостатых «живчиков», которых изображают в учебниках по биологии. Ничуть не бывало! Моему взору предстала некая коллоидная масса, которая вяло колыхалась на предметном стекле.

– Ыыы, - протянула я разочарованно. – А где хвосты?

Лаборантша с готовностью объяснила, что хвостов при таком увеличении не видно, да в этом и нет необходимости, главное – убедиться, что сперматозоиды живы, здоровы и рвутся в бой. :)

6. Чем пахнут ремесла?

Это я вам о своих впечатлениях рассказываю, а вообще-то цель моей командировки состояла в выявлении причин неблагополучного экономического положения данного совхоза. :)

Ну какие, какие там могли быть причины?! Непосильный план, нехватка кормов, повальное воровство и пьянство (среди работников, конечно, а не среди свиней). Ленка, со свойственным ей максимализмом, пыталась бороться со всем этим по мере сил: обидно, знаете ли, когда выращенных с таким трудом поросят губят почем зря. Но против системы, как известно, не попрешь. И поэтому на свежем снегу время от времени появлялись длинные кровавые полосы: по ночам воры забивали свинью прямо на пороге корпуса, потом привязывали к трактору и волокли тушу в ближайшую деревню. Вычисляли их элементарно – всё по тому же кровавому следу: кого-то сажали, кому-то давали условно, но и это не помогало.

Ленкина жизнь осложнялась еще и тем, что молодая одинокая девушка в совхозе – это нонсенс. Днем Ленку уважали как зоотехника и даже боялись, а по ночам к ней то и дело ломились пьяные мужики – ее же подчиненные… В общем, когда два года спустя Ленка оттуда всё же уехала, оставалось только порадоваться.

…А я по возвращению домой сильно пожалела, что не послушалась Ленкиного совета и не надела предложенных ею рукавиц. Потому что от моих варежек разило нашатырем так, что даже двухразовая стирка их не спасла. Да что там варежки! Мне казалась, что у меня даже кожа пропиталась этим едким духом… И еще несколько дней я не могла отмыться от свинского запаха, вспоминая стих Джанни Родари «Чем пахнут ремесла». Если кто помнит, стих заканчивается следующим умозаключением: «Только бездельник не пахнет никак!». А если точнее, то так:

«Сколько ни душится
Лодырь проклятый,
Очень неважно
Он пахнет, ребята!».

И на том спасибо, как говорится. :)

(Обещанное продолжение).

Впрочем, Галина Зиновьевна была грозой не только наборщиц, но и уборщиц. Каждую новую уборщицу она брала под свою бдительную опеку и наставляла до тех пор, пока редакционный сортир не начинал сверкать и пахнуть, как операционная. Г.З. приносила из дому наилучшие (по ее мнению) средства для ухода за сантехникой и, со словами: «Это делается так!», драила и чистила унитазы и раковины на глазах у изумленной уборщицы.

В результате в НАШ туалет бегали журналисты со всего здания, а уборщицы дольше месяца не выдерживали. Зато в туалете всегда висели кружевные занавесочки, на подоконнике благоухали разнообразные растения, кафель блестел… :)

Забыла сказать, что туалет в редакции был общий: как для «М», так и для «Ж». Поэтому Г.З., положившая столько сил на содержание данного помещения в идеальном порядке, очень болезненно относилась к т.н. «культуре смыва» и охотно делилась своими наблюдениями со всей редакцией. К примеру, в очередной раз подловив нашего седого, бровастого и весьма надменного ответсека (любителя симфонической музыки), она не замедлила резюмировать в его адрес:

– Конечно, по консерваториям-то все мастера ходить… А вот мочу за собой смыть!.. Всё-таки правильно Булгаков говорил, что разруха не в клозетах, а в головах...

Прошу прощения у френдов, что замешкалась с выполнением обещанного (см. предыдущий пост). Потихоньку исправляюсь. Итак, история первая.

Эпиграф

«...и слышен был скрежет,
как будто что-то распиливали надвое,
и что-то сверлили, и было темно,
и люди сновали на перекладинах сверху,
и люди толкали вагонетки внизу,
и люди производили что-то у машин,
и сверкали молнии, и раздавался гром;
и вдруг возник, покачиваясь, огненный ковш,
он ревел и клокотал пламенем,
он свисал на цепи и шёл прямо на меня,
и кто-то заорал: "Эй, берегись!",
и я пригнулся, чуя,
как жар пронёсся надо мной,
и кто-то спросил: "Чего тебе?",
и я сказал:
"ГДЕ ТУТ БЛИЖАЙШИЙ СОРТИР?"...»

Чарлз Буковски (перевод simon_benjamin)

1. Путевка в Жизнь
Не успела я впасть в депрессию после своего провала в ГИТИС, как отец предложил мне поработать в заводской многотиражке. С бала на корабль, другими словами. Не то чтобы я всю жизнь мечтала работать в многотиражной газете, но деваться-то всё равно было некуда еще целый год.

Газета носила гордое название «Прогресс» и представляла собой четыре полосы А3 формата. Как и все печатные издания того времени, она была органом. В данном случае – заводского парткома и профкома (хе-хе). Главред – высокая полная женщина грузинского типа – поначалу мне ну очень не понравилась. И вот почему.

В первый же день моей трудовой деятельности произошло следующее. Галина Карповна (так звали главреда) вначале долго и сладко щебетала с кем-то по телефону, затем повесила трубку и с непередаваемым отвращением сказала телефонному аппарату:

– Пошел нах!

В этом эпизоде меня поразили два момента:
- лицемерие редактора;
- ее же мат.

Ведь, несмотря на свою артистическую натуру, я была девушкой благонравной и прямодушной, не привыкшей к разного рода выражениям и интригам. (Это я уже позднее поняла, что советскому журналисту – если он не был полным идиотом, конечно, – для сохранения своего душевного здоровья требовалась изрядная доля цинизма).

А вообще в редакции меня встретили настороженно. Коллектив был тесный и дружный, даром что состоял из одних теток в количестве семи штук. Для начала на меня повесили освещение деятельности заводского комсомола и отправили на отчетно-выборное собрание в цех ЧПУ (станков с числовым программным управлением).

Сам по себе цех был чистеньким и нестрашным. Но чтобы попасть в него, нужно было пройти через корпус цеха по производству стальной арматуры. А для этого, в свою очередь, требовались определенная сноровка и, не побоюсь этого слова, определенное мужество. Некоторые мои френды, к несчастью, знают, что техногенным катастрофам обычно предшествует особенный заунывный скрежет, похожий на вопль гигантского птеродактиля (так мне, по крайней мере, кажется, хотя птеродактилей я, увы, не застала). Так вот, корпус, через который мне предстояло пройти, потряс мое воображение именно таким непрекращающимся скрежетом, лязгом, клацаньем, визгом и грохотом. Затем у меня над головой пронеслась вязанка каких-то болванок, которую перевозил мостовой кран. Затем самосвал вывалил к моим ногам гору металлических заготовок. Затем я чуть было не попала под изящный разворот крана-укосины (для тех, кто не в курсе: это такой кран в форме классической виселицы). В общем, из корпуса я вышла ошелОмленной (в первоначальном смысле этого слова). Но, как выяснилось впоследствии, это был еще не самый страшный цех…

2. «Но в мире нет прекрасней красоты – чем красота горячего металла!»
Первое место среди самых страшных цехов по праву занимал чугунолитейный цех. Но даже и в нем было особенно гиблое место: участок литья в землю. Почему-то на этом участке не было практически никакого освещения. То ли так по инструкции полагалось, то ли начальство считало, что «естественного» освещения (которое исходит от расплавленного металла) вполне достаточно, – не знаю до сих пор. Если вы видели старые советские фильмы о дореволюционных заводах, то легко можете себе представить, как в темноте, над пылающими ямами, копошатся черные фигуры пролетариев. Жуть заключалась в том, что вокруг этих ям (выполняющих роль формы для металла) не было никаких ограждений. А металл, остывая, покрывался сверху черной коркой и сливался с окружающей тьмой, поэтому, пробираясь по участку литья в землю, журналист всегда чувствовал себя немножко сапером. В результате этот забытый богом уголок освещался крайне редко: как электричеством, так и органом партийной печати.

Но был в чугунолитейном и особый – идеологически ценный! – участок. Здесь было чисто, светло, пол был вымощен специальной огнеупорной плиткой, а посредине участка красовался парадный котел, из которого в ознаменование торжественных дат разливали чугун по стаканам по особым «сувенирным» формам. Например – в День пионерии (якобы из металлолома, собранного школьниками). Особо отличившимся пионерам и октябрятам выдавалась надгробная почетная чугунная плита формата А4 с надписью: «Пионерская плавка такого-то года».

[Ох, уж эти мне пионерские плавки! :) Вам, поди, смешно, а журналистам приходилось изощряться, дабы избежать в тексте совершенно очевидной двусмысленности. Не всегда получалось, правда. До сих пор у меня перед глазами стоит нетленный заголовок: «Наша сила – в плавках!»]
*
Чуть менее страшным был участок, где весь этот самый металлолом хранился. Здесь главный ужас (как это ни покажется вам странным) заключался в том, что участок был полностью автоматизирован. То есть – совершенно безлюден (любители триллеров, действие которых происходит на заброшенных заводах, меня поймут). Под потолком взад-вперед ходил огромный электромагнит, управляемый неизвестно-кем-неизвестно-откуда. С тех пор, как я научилась проскакивать эту опасную территорию, никакие компьютерные «Game over» мне не страшны. [Для тех, кто еще не понял смысла ужаса: даже кратковременное (и всегда теоретически возможное) отключение электроэнергии приводит к тому, что все железяки, прилипшие к электромагниту, немедленно от него отлипают и… правильно, рушатся вам на голову.]

3. «За фабричной заставой, где закаты в дыму…»
Кроме цехов «страшных» были еще и так называемые «дальние». Там, на задворках заводской территории, располагалось всё самое вредное и противное человеческой природе. Например, гальванический цех. Мало того, что до этого цеха приходилось пилить от редакции почти полчаса, так ведь еще и оставаться там дольше десяти минут не было никакой возможности! Рабочие (в основном – женщины) стояли, согнувшись над кафельными ваннами с вонючей бурой жидкостью, в которой плавали трупы какие-то детали. Типичная спецодежда работников этого цеха – резиновые фартуки, перчатки и высокие сапоги. Самое интересное, что вонючая жидкость заливала пол примерно по щиколотку, поэтому передвигаться по цеху приходилось по деревянным (!) хлюпающим мосткам. Видимо, это тоже было положено по инструкции.
*
Вот, кстати, о спецодежде. Для корреспондентов многотиражки она не была предусмотрена, хотя нам-то как раз и приходилось шататься по всей территории завода, невзирая на специфику его цехов. Поэтому я недолго удивлялась тому обстоятельству, что в редакционном платяном шкафу висели «старомодные ветхие шушуны», тужурки, телогрейки, черные сатиновые халаты, а внизу стояла кирзовая обувь 42-го размера... Выковыряв с десяток радужно переливающихся металлических стружек из своих новых туфель на итальянской подошве, я престала обращать внимание на такие мелочи, как внешний вид журналиста.
*
Впрочем, были у меня и любимые цеха. Деревообрабатывающий, к примеру. Он тоже относился к дальним (потом я поняла, почему его так глубоко запрятали), но отнюдь не был противным. Там и стружка была нестрашной, и запах – волшебным… Ведь все вы, наверное, знаете, как славно пахнет хорошо просушенная древесина: тепло, уютно и надежно. А когда деревянная заготовка обрабатывается на токарном станке, то от ее нагревания возникает еще один чудесный аромат – из детства (кто помнит заветное слово «выжигатель» – тот поймет). Кроме всего прочего, в этом цехе работали люди, по-настоящему владеющие приемами старых ремесел: в свободное от запоев время все чего-нибудь мастерили из халявных заводских материалов отходов производства, проявляя порой чудеса усидчивости и долготерпения. К примеру, я видела резную деревянную сферу, внутри которой с костяным стуком болтались три не менее резных шарика. Вся эта конструкция была "цельнокроеной", как и деревянная цепочка, вырезанная из цельного куска дерева. Впечатляло, одним словом! [Хотя вообще-то цех занимался изготовлением разнообразных деревянных форм, моделей и макетов для арматурного производства (ну и заодно нелегально поставлял материалы и живую силу для строительства «начальственных» дач).]

4. «Ради нескольких строчек в газете…»
В общем, все уже, наверное, представили, как мой (хы-хы) завод должен был действовать на людей с нормально развитыми органами чувств, как-то: зрением, слухом и обонянием. А теперь представьте, как этот, пока еще нормальный человек отправляется куда-то к черту на кулички в дальний цех, чтобы взять интервью у передовика производства.

Итак, всё гремит, искрится, болванки над головой пролетают, а ты ищешь рабочее место почетного пролетария, который, на свою беду, выдал вчера 102% вместо 100%. Ибо на лбу у таинственного энтузиаста не написана его фамилия. Алгоритм такой: подходишь к первому же станку и жестами маячишь станочнику: «Глуши станок нах Можно вас на минутку?». Суешь под нос блокнот с фамилией производителя очередного победителя соцсоревнования: где, дескать, этот чудак герой? Станочник в лучшем случае жестикулирует в сторону искомого передовика производства, показывая на пальцах порядковый номер его станка, а в худшем – сами понимаете, не маленькие.

Ладно. Методом поголовного опроса наш герой всё равно выцепляется – рано или поздно. И вот искомый передовик нехотя выходит из-за станка, то и дело оглядываясь на него, как хороший хозяин оглядывается на любимую корову, которая вот-вот отелится.

– Чё?!! – орет он мне в ухо, но всё равно плохо слышно.

В ответ я показываю ему последний номер заводской газеты, свой журналистский блокнот и жестами приглашаю уединиться в Ленинском уголке.

[Как? Вы не знаете, что такое Ленинский уголок?! Эх, молодёЖЖ!

В общем, это такое подсобное помещение, где относительно тихо, нет сквозняков, зато есть электрический чайник, а на стенке висят цеховые соцобязательства. Обычно отгораживалось от территории цеха с помощью пуленепробиваемого оргстекла.

Примечание. В цехах попроще функцию Ленинского уголка выполнял кабинет начальника цеха.]

Дальше наступает самое интересное. Измученный непосильным трудом и отнюдь не обремененный тяжестью интеллекта работяга садится на потертый стульчик, и я задаю ему первый – и самый главный! – вопрос:

– Расскажите, как вы выполняете свои соцобязательства?

Здорово, правда? Инквизиция отдыхает! :)

А надо вам сказать, что у заводской печати в то время было одно весьма примечательное партийное извращение под названием «Трудовая вахта». Вообще – это что-то из серии «пионерских плавок», т.к. вахты обычно присобачива приурочивались к какому-нибудь революционно-патриотическому юбилею или знаменательному событию. К очередному съезду КПСС, например. Недель эдак за 30-50. Чтоб, значится, работяга не просто так норму превышал (хотя, разумеется, сдельщики старались только за ради собственного кармана), а, типа, за идею. И работяге прибыль, и КПСС приятно.

А журналисты, стало быть, должны были всю эту приятность освещать. В течение этих самых 30-50 недель. Делали мы это по очереди (иначе было не выстоять). Никогда не забуду, как штамповались новостийные ленты «трудовых социалистических подвигов»: «Ударно трудится фрезеровщик Иванов… Пескоструйщик Петров готовится встретить съезд КПСС высокими трудовыми достижениями… Токарь Сидоров выполнил свою норму на 110%». Короче, как сказал один мой знакомый: «А хотите, меня сейчас совершенно бесплатно вырвет?» (кстати, напомните мне потом: расскажу, откуда взялась эта фраза).

5. «Единственный друг – ДОРОГОЙ комсомол!..» (самая короткая глава)
Ой, а можно я не буду писать о деятельности заводской комсомольской организации?.. Скажу только, что, однажды поприсутствовав на заседании заводского комитета ВЛКСМ, где обсуждалась смета выездного молодежного фестиваля, я очень многое поняла про взрослую рабочую Жисть. К примеру, в графе «Спиртное» (которая горячо обсуждалась комсомольскими активистами) было проставлено буквально следующее: «ящиков водки – 40». И это – вполне официально. Если учесть, что у большинства участников фестиваля «с собой было», цифра получается весьма впечатляющей.

6. «Больше ему не съесть!»
Когда умер Черненко, стало уже как-то совсем… неприлично!

Я только что отвезла материалы в типографию и потому раньше всех (из коллектива редакции) вернулась домой. И тут – на тебе! Помер, ей-богу! По радио сказали.

Звоню главреду на работу:

– Галина Карповна! – говорю. – Вы, конечно, будете смеяться, но Черненко умер.
– Танька! – восклицает она. – Умоляю тебя, не ври!

Молодежи, наверное, этого не понять, но материалы-то мы сдали в пятницу, а газета выходила в понедельник. И, по тем временам, нельзя было допустить, чтобы она вышла без некролога по поводу смерти вождя.

Как мы с Карповной переделывали первую полосу в субботу – это надо было видеть, а еще лучше – слышать. Я села за машинку, а Галина Карповна (да-да, та самая, которую я сначала по своей глупости и наивности невзлюбила!) начала ходить по кабинету, надиктовывая мне текст некролога:

– В этот трудный для страны момент… – говорила она.
– …весь рабочий класс и крестьянство… – подхватывала я.
– …еще теснее сплачивается… Или сплочается?
– Становится единым монолитом, короче!

…Прости меня, господи, но никогда я так не хохотала, как во время сочинения этого траурного текста!

P.S.
Разумеется, многое осталось за кадром. И ничего с этим не поделать! Пока, во всяком случае. :)