МОЙ ВЫСОЦКИЙ
Jan. 25th, 2008 07:37 amЯ не люблю Высоцкого.
Нет, вы не вскакивайте со своих мест раньше времени, потому что я еще не всё сказала. А впрочем – дело ваше.
Начну издалека. Только подросток может так ярко, смело и телесно влюбляться в тех, кто уже давно мертв. Помню свою мучительную влюбленность в Лермонтова: ночи напролет проходили за чтением чьих-то литературоведческих изысканий с выдержками из писем, дневников, официальных документов, пока, наконец, не наступил день дуэли с этим чертом Мартыновым. Смерть поэта была описана хорошим патологоанатомическим языком. И до последнего слова я не верила, что это конец.
И отлично помню тот момент, когда резко села в кровати и зарыдала.
Потому что Лермонтов – умер.
Время прошло, а ту боль я помню до сих пор.
Как и ту боль, которую отец привез с собой из Москвы летом 80-го. Вместе с гибкой голубой пластинкой. Пластинка только с виду была мягкой и круглой, потому что мир внутри нее был кубом. И этот куб рвал и резал душу своими углами и гранями. А еще – своим живым, человеческим и – очень мужским – голосом. Мне было слишком мало лет, чтобы сопротивляться…
Это я потом узнала о его тщеславии, женщинах, мерседесах, наркотиках и алкоголе. Это я потом узнала, что фраза «соглашайся хотя бы на РАЙ в шалаше» сулит только АД. Но тогда я его любила. И всё могла простить, всё. А заодно – потом – прощала и тем, кто хоть сколько-нибудь был похож на него. И это только моё, личное, и больше ничье.
…Я не люблю Владимира Высоцкого. Уже давно. Но сегодня я бы всё равно пришла к его могиле с цветами, как приходила и до этого:
«С усмешкой горестной обманутого сына
Над промотавшимся отцом».
И все-таки – с прощением.
Нет, вы не вскакивайте со своих мест раньше времени, потому что я еще не всё сказала. А впрочем – дело ваше.
Начну издалека. Только подросток может так ярко, смело и телесно влюбляться в тех, кто уже давно мертв. Помню свою мучительную влюбленность в Лермонтова: ночи напролет проходили за чтением чьих-то литературоведческих изысканий с выдержками из писем, дневников, официальных документов, пока, наконец, не наступил день дуэли с этим чертом Мартыновым. Смерть поэта была описана хорошим патологоанатомическим языком. И до последнего слова я не верила, что это конец.
И отлично помню тот момент, когда резко села в кровати и зарыдала.
Потому что Лермонтов – умер.
Время прошло, а ту боль я помню до сих пор.
Как и ту боль, которую отец привез с собой из Москвы летом 80-го. Вместе с гибкой голубой пластинкой. Пластинка только с виду была мягкой и круглой, потому что мир внутри нее был кубом. И этот куб рвал и резал душу своими углами и гранями. А еще – своим живым, человеческим и – очень мужским – голосом. Мне было слишком мало лет, чтобы сопротивляться…
Это я потом узнала о его тщеславии, женщинах, мерседесах, наркотиках и алкоголе. Это я потом узнала, что фраза «соглашайся хотя бы на РАЙ в шалаше» сулит только АД. Но тогда я его любила. И всё могла простить, всё. А заодно – потом – прощала и тем, кто хоть сколько-нибудь был похож на него. И это только моё, личное, и больше ничье.
…Я не люблю Владимира Высоцкого. Уже давно. Но сегодня я бы всё равно пришла к его могиле с цветами, как приходила и до этого:
«С усмешкой горестной обманутого сына
Над промотавшимся отцом».
И все-таки – с прощением.