![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
soboleva_tСегодня ровно год, как не стало папы.
Был такой же яркий летний день, беспощадно солнечный, до белизны в глазах… Хотя, возможно, это мне сейчас кажется, потому что яростная борьба тех последних дней в один миг обернулась абсолютной, немыслимой пустотой. У горя ослепительно белый цвет. Ноль цвета.
Несколько месяцев меня мучила мысль, что обо всем случившемся я уже как будто где-то читала. Потом вспомнила – у доктора Чехова (у кого же еще?). Но целый год не решалась перечитать тот самый рассказ. Сегодня нашла:
«Судя по его неверной, машинальной походке, по тому вниманию, с каким он в зале поправил на негоревшей лампе мохнатый абажур и заглянул в толстую книгу, лежавшую на столе, в эти минуты у него не было ни намерений, ни желаний, ни о чем он не думал и, вероятно, уже не помнил, что у него в передней стоит чужой человек. Сумерки и тишина залы, по-видимому, усилили его ошалелость. Идя из залы к себе в кабинет, он поднимал правую ногу выше, чем следует, искал руками дверных косяков, и в это время во всей его фигуре чувствовалось какое-то недоумение, точно он попал в чужую квартиру или же первый раз в жизни напился пьян и теперь с недоумением отдавался своему новому ощущению. По одной стене кабинета, через шкапы с книгами, тянулась широкая полоса света; вместе с тяжелым, спертым запахом карболки и эфира этот свет шел из слегка отворенной двери, ведущей из кабинета в спальню… Доктор опустился в кресло перед столом; минуту он сонливо глядел на свои освещенные книги, потом поднялся и пошел в спальню.
Здесь, в спальне, царил мертвый покой. Всё до последней мелочи красноречиво говорило о недавно пережитой буре, об утомлении, и всё отдыхало. Свечка, стоявшая на табурете в тесной толпе склянок, коробок и баночек, и большая лампа на комоде ярко освещали всю комнату. На кровати, у самого окна, лежал мальчик с открытыми глазами и удивленным выражением лица. Он не двигался, полуоткрытые глаза его, казалось, с каждым мгновением всё более темнели и уходили вовнутрь черепа. Положив руки на его туловище и спрятав лицо в складки постели, перед кроватью стояла на коленях мать. Подобно мальчику, она не шевелилась, но сколько живого движения чувствовалось в изгибах ее тела и в руках! Припадала она к кровати всем своим существом, с силой и жадностью, как будто боялась нарушить покойную и удобную позу, которую наконец нашла для своего утомленного тела. Одеяла, тряпки, тазы, лужи на полу, разбросанные повсюду кисточки и ложки, белая бутыль с известковой водой, самый воздух, удушливый и тяжелый, – всё замерло и казалось погруженным в покой». «Враги» (1887)
…Русский похоронный ритуал устроен таким образом, что не оставляет живым права на столбняк и бездеятельность. Только одна ночь и была в нашем распоряжении, чтобы выгоревать всё, до последней капли. Но это было горе того самого белого накала, когда кажется, что сейчас лопнет сердце...
Мы выжили. Годовой круг печалей и радостей свершился. А пока мы живы – жива и наша любовь к тебе, папа... А значит, и ты жив.
Был такой же яркий летний день, беспощадно солнечный, до белизны в глазах… Хотя, возможно, это мне сейчас кажется, потому что яростная борьба тех последних дней в один миг обернулась абсолютной, немыслимой пустотой. У горя ослепительно белый цвет. Ноль цвета.
Несколько месяцев меня мучила мысль, что обо всем случившемся я уже как будто где-то читала. Потом вспомнила – у доктора Чехова (у кого же еще?). Но целый год не решалась перечитать тот самый рассказ. Сегодня нашла:
«Судя по его неверной, машинальной походке, по тому вниманию, с каким он в зале поправил на негоревшей лампе мохнатый абажур и заглянул в толстую книгу, лежавшую на столе, в эти минуты у него не было ни намерений, ни желаний, ни о чем он не думал и, вероятно, уже не помнил, что у него в передней стоит чужой человек. Сумерки и тишина залы, по-видимому, усилили его ошалелость. Идя из залы к себе в кабинет, он поднимал правую ногу выше, чем следует, искал руками дверных косяков, и в это время во всей его фигуре чувствовалось какое-то недоумение, точно он попал в чужую квартиру или же первый раз в жизни напился пьян и теперь с недоумением отдавался своему новому ощущению. По одной стене кабинета, через шкапы с книгами, тянулась широкая полоса света; вместе с тяжелым, спертым запахом карболки и эфира этот свет шел из слегка отворенной двери, ведущей из кабинета в спальню… Доктор опустился в кресло перед столом; минуту он сонливо глядел на свои освещенные книги, потом поднялся и пошел в спальню.
Здесь, в спальне, царил мертвый покой. Всё до последней мелочи красноречиво говорило о недавно пережитой буре, об утомлении, и всё отдыхало. Свечка, стоявшая на табурете в тесной толпе склянок, коробок и баночек, и большая лампа на комоде ярко освещали всю комнату. На кровати, у самого окна, лежал мальчик с открытыми глазами и удивленным выражением лица. Он не двигался, полуоткрытые глаза его, казалось, с каждым мгновением всё более темнели и уходили вовнутрь черепа. Положив руки на его туловище и спрятав лицо в складки постели, перед кроватью стояла на коленях мать. Подобно мальчику, она не шевелилась, но сколько живого движения чувствовалось в изгибах ее тела и в руках! Припадала она к кровати всем своим существом, с силой и жадностью, как будто боялась нарушить покойную и удобную позу, которую наконец нашла для своего утомленного тела. Одеяла, тряпки, тазы, лужи на полу, разбросанные повсюду кисточки и ложки, белая бутыль с известковой водой, самый воздух, удушливый и тяжелый, – всё замерло и казалось погруженным в покой». «Враги» (1887)
…Русский похоронный ритуал устроен таким образом, что не оставляет живым права на столбняк и бездеятельность. Только одна ночь и была в нашем распоряжении, чтобы выгоревать всё, до последней капли. Но это было горе того самого белого накала, когда кажется, что сейчас лопнет сердце...
Мы выжили. Годовой круг печалей и радостей свершился. А пока мы живы – жива и наша любовь к тебе, папа... А значит, и ты жив.
